Сегодня паршивый день, на душе скребут кошки, а в голове мысли, словно чьи-то шупальцы, появляясь, делают больно – невыносимо больно. Я вернулся с кладбища всего три часа назад и стараюсь, хоть как-то, прийти в себя, если, это вообще возможно… Сейчас я нахожусь в том состоянии, которое можно без излишних словесных выкрутасов назвать одним единственным словом – ад. Состояние душевного ада, когда невыносимые муки загрызают заживо изнутри и никакие материальные блага не в состоянии изменить хоть что-либо в этом внутреннем кошмаре, в этом убийственном самопоедании с непокидающим чувством собственной и, к сожалению, непоправимой вины…

Всё кончено, всё позади… Я наказан жизнью и осознаю её тягостность для меня после всего пережитого. Я переживаю жизненный ад вместо посмертного, хотя от этого мне не легче, и вряд ли то состояние, которое я испытываю сейчас было бы под силу хоть кому-нибудь… Ведь внутренний ад в том-то и заключается, что на него ты обрекаешь себя сам… А страшнее мук самоосуждения вряд ли может что-то существовать… Хотя, кто знает… кто знает…
Мне тридцать три… я сижу в комнате, утопающей в роскоши, и под шум осеннего дождя и завыванья ветра, исповедуюсь куску безмолвной материи. Пусть так! Пусть на бумаге моя исповедь. Пусть впечатываются в неё все грехи мои и страдания, мысли мои и желания, боль моя… и муки мои… Пусть станет она жертвой моих поступков, пусть выслушает, примет на себя всю тяжесть их… Ведь нет другого выхода, и нет никого рядом - ни близких, ни знакомых, ни друзей… Я одинок… безумно одинок… и остаётся мне, закрывшись от людей и света в захламленной ненужной роскошью квартире, с давящей болью выводить по буквам, то, что привело меня к прозрению…
Итак, мне тридцать три… И только сейчас я понимаю особенность этого возраста. Словно невидимая черта, как острие ножа разрезала на до и после мою целостную и удачную жизнь… То, что было «до» отторгнулось навсегда, и тот мужчина, который был ещё недавно, пожалуй был уже не мною. Это было моё физическое подобие с пустыми меркантильными суждениями и с огромным, я бы даже сказал, с безграничным внутренним изъяном – я был душевно глух и духовно слеп. Полнейшая внутренняя вседозволенность и безнаказанность полностью изуродовали моё нутро. И кажется, что всё произошедшее со мной, все те муки и страдания, которые выпали на мою долю, хотя, и выглядели, как заслуженное наказание за собственные же ошибки, на самом деле, как бы ни странно это прозвучало, были единственно возможным для меня спасением…
Моё наказание и спасение началось в тёплый сентябрьский полдень, когда выйдя из дома чуть раньше времени, я решил прогуляться по парку, находившемуся напротив моего дома. В эту осеннюю пору он был особенно красив и притягателен, я бы даже сказал, роскошен. Осень агонизировала своей многоцветностью и озаряла мягким спокойным солнцем, парк, который, словно, дремал, время от времени вздрагивая своим буйственным покровом. Что-то было в нем неправдоподобное в тот день, мистическое. В этой кажущейся полудрёме и спокойствии, мною овладела опьяняющая радость последним жизненным дыханием.
Я любил эти осенние дни – ни с чем не сравнимые и прекрасные. Тёплый пахучий воздух дурманил собой пространство. Всё ублажало душу и располагало ко внутреннему умиротворению. Топая по парковым дорожкам, я почему-то задумался о жизни, хотя, откровенно говоря, это было совершенно не в моих правилах. Будучи везучим человеком, я не задумывался над тем, за какие заслуги вознаграждён. Я просто жил и пользовался благами жизни по мере их поступления в мою насыщенную событиями жизнь. Везучесть моя была поразительной и бросалась в глаза всем. «Ты родился в рубашке, - говорили друзья, - словно кто-то слышит твой голос, подавая всё, что тебе не заблагорассудится».
Это действительно было так… Я получал всё, что хотел… А хотел я всего, чего невозбранимо хотеть человеку… машина, деньги, дом, квартира, дачи, коллекция картин и чудесный сад, которым я гордился больше, чем остальным, что было у меня. Деньги зарабатывались с лёгкостью и давали возможность реализовать все свои желания. И мне не приходилось мечтать о материальных благах и, тем более, задумываться о хлебе насущном…
Но вот женщины!!! Да, да, женщины - красивые и женственные, загадочные и томные, таинственные и нежные, строптивые и податливые -были моей единственной слабостью и пределом жизненных мечтаний. Они сводили меня с ума, доставляли море удовольствий и, доводя до плотского экстаза, делали меня «счастливым». Я очень придирчиво их подбирал: рост, объём груди, цвет кожи, качество волос, ногти, глаза и губы. И только те, которые по всем параметрам мне подходили, допускались ко второму туру, где главное уже не внешность – яркая и броская, а кое-что другое, на что не каждая из них могла пойти, не каждая могла позволить, а именно – быть легкомысленной податливой игрушкой в моих руках, причём на короткий срок, который также диктовался мною… Зато те, которые на это соглашались, одаривались мною не только подарками и прельщающим их тряпьём, но и чем-то большим – моим особенно трогательным отношением к ним, как ко временной, но любимой забаве…
В тот день, прогуливаясь по парку, я ожидал свою новую «малышку», с которой познакомился недавно и был легко и нежно увлечён. Моя высокая роскошная блондинка должна была подъехать через каких-то полчаса, хотя уже с утра я был готов к её приходу: свежая душистая постель, цветы, шампанское, белый шоколад и фрукты ожидали временную богиню, я же с нетерпением сжимал в руках свой первый маленький подарок – золотую брошь в виде бабочки однодневки, олицетворяющую мимолётность моих сильных, но коротких чувственных порывов.
Моё новое увлечение было без единого телесного изъяна, отточенность форм сводила меня с ума, чувственные губы заставляли мгновенно капитулировать и, откровенно говоря, даже было немного жаль, что полнейшее отсутствие какой-либо привязанности делало неизбежным скорое расставание.
Помню, как желал я этой встречи, как предвкушал её желанное появление и, как почти на осязаемом уровне улавливал запах её пьянящих и мгновенно исступляющих духов. Никому из женщин моей жизни, не соответствовал так запах, как моей блондинке, которая вот-вот должна была вознаградить меня своим приходом. Я был счастлив и, казалось, моему счастью не будет конца…
Я бросил взгляд на часы, и убедился, что располагаю достаточным временем, чтобы ещё немного прогуляться и впитать в себя любимый шорох первой опавшей листвы. Я знал здесь каждый кустик, деревце, травинку… Любя их, я, несомненно, что-то получал взамен… Это что-то трудно поддавалось объяснению, но временами я не мог отделаться от чувства, что они - деревья, радуются мне не меньше, чем я им сам. Моё трогательное отношение к ним было, как мне кажется, взаимным.
Не насладившись в полной мере интимностью моего любимого паркового закутка, я почему-то резко свернул на центральную аллею, которую совсем не любил: шумная детвора и вечная многолюдность диссонировали внутреннему желанию покоя и побега из хаотичной и аритмичной жизни. «Надо же, - блеснуло в голове, - кто-то за меня решил, куда мне путь держать…»
Не успел я так подумать, как резко подвернул ногу и чуть не распластался на мягкой земле. Сознание помутнело от острой пронзительной боли. Скрючившись в нелепой позе, я осмотрелся вокруг и, заметив неподалёку скамейку, неловко заковылял к ней, стискивая зубы от боли.
Я с облегчением уселся на скамью, и принялся озабоченно ощупывать ногу, пытаясь угадать насколько серьёзен вывих. Слава Богу, похоже, обошлось. Боль утихла, оставив по себе нездоровую печать возбуждения. Аллея, которую я невзлюбил, отторгла меня точно также, как и я её когда-то. «Надо же, как она меня… - возбуждённо подумал я тогда, - хорошо, что никто не видел…»
Вдруг слово «никто» меня покоробило, показалось неуместным и несоответствующим ситуации. Повернув голову, я увидел на другом конце скамьи странное создание, которое одним своим видом ввергало в непонятное замешательство. С первого взгляда невозможно было определить кто она - то ли, старуха, то ли, девица, то ли, высохла прежде времени, то ли, молодится, как может. Странно, но та, что сидела рядом, подходила под любой возраст или, скорее, наоборот, – у Неё, словно, вообще не было возраста. И показалось мне, что сделана Она из воска и каким-то образом случайно оживлена. Причём тот, кто оживил, напялил на Неё первое попавшее под руки тряпьё, даже не задумавшись над тем, носят ли что-либо подобное сейчас или нет. Какое жуткое безразличие к ближнему! Какое наплевательское отношение к окружающим! Моё возмущение выпирало наружу и заставляло всё более и более всматриваться в это странное, полумёртвое создание, которое и воспринимать нельзя было иначе, чем результат сумасшедшего эксперимента, чей-то абсурдной идеи, а может и, сделки с самой тьмой. Отсутствие каких-либо движений, признаков жизни… Но нет, признаки всё же были, вернее, один признак - и неоспоримый - это ровное спокойное дыхание, выдававшее в ней жизнь. Я продолжал рассматривать это странное создание, стараясь найти в Ней хоть какие-то внешние признаки жизни, кроме дыхания, но увы, их не было - абсолютное отсутствие движений превращали её в дышащее чучело, неуместно перенесенное в парк из деревенского огорода… Маленькие миндалевидные глаза смотрели куда-то вдаль, в незримую и недосягаемую для меня точку, при этом, сохраняя ту же неподвижность, что и всё лицо, тело и, что поразительнее всего, руки. Мне почему-то стало немного не по себе, даже появился мгновенный, откуда-то выскочивший страх, беспочвенный и необъяснимый. Беспокойство вонзилось в душу и стало теребить. Найти причину этому мне было сложно, очень сложно - я не мог понять, что меня испугало. Вернее, кто? Неужели я испугался Той, которая сидит рядом? Не смешно ли это? Нет, причина страха была в чём-то другом… ещё неподвластном моему пониманию, но находящимся глубоко во мне… я это чувствовал и понимал, что то, что происходит со мной сейчас совершенно не случайно… Будто коснулись ахиллесовой пяты, а может зоны, некой запретной зоны восприятия… я старался понять, подвергнуть, хоть, какому-то анализу своё состояние, но увы, у меня ничего не получалось… С усилием изгнав из себя страх и беспокойство, я попытался успокоить себя тем, что это всего лишь моя острая реакция на женщин, не умеющих за собой следить. Но оторваться уже не мог и продолжал сверлить взглядом свою находку, которую окрестил про себя живым отвратительным чучелом.
Больше всего в жизни меня раздражали женщины, не умеющие за собой следить, женщины безвкусные и безразличные к себе, бесполые, безжизненные и ненужные. Да, да, ненужные… И не в деньгах тут дело, и не в достатке… Женственность за деньги не купишь, безжизненность не оживишь. Женственность - это пульсация, дыхание, огонь, и если её нет, женщина мертва, безжизненна, безвкусна… Я возмущался при виде таких женщин, негодовал и внутренне протестовал… Однако, удивительное дело, отвратительное чучело не вызвало во мне подобных чувств. Я был настолько поражён, что не отреагировал никак. Сознание отказалось воспринимать увиденное. Все женщины, которых я встречал в жизни и причислял к бесполым воинам жизни, были оправданы мгновенно, одним только её появлением. Они были прощены и восстановлены в своём праве называться женщинами. Вот он, бесполый воин жизни, претендующий на все её блага, как и каждый другой: на сытость, удовлетворение, чувства… а может, даже, и счастье… Неужели она на что-то надеется? О чём-то мечтает? Это странное создание… серое, безликое, словно, несуществующее вообще… ведь гормоны играют у всех… и любое женское тело требует мужского прикосновения… Чем живёт это чучело? Какие мысли рождаются в её голове? Ведь, думает она о чём-нибудь? Но о чём? Я вдруг поймал себя на мысли, что, сложись обстоятельства нашей встречи иначе, я не заметил бы её вообще, точнее не увидел бы, поскольку в ней присутствовала поразительная черта, которую до сих пор я не встречал, пожалуй, ни у кого – этой чертой или, вернее сказать – особенностью, являлась Её серость, и серость эта, словно, граничила с невидимостью. Она, будто, была и не была, жила и не жила, пребывая в откуда-то появившемся безвременьи и иллюзорной незримости. И, показалось мне ещё, что именно она, словно вылепленная из воска, олицетворяла собой образ безличия, маленький элементик огромной серой толпы. И помню, как блеснуло в голове, - не будь Её, с миром, пожалуй, ничего бы не случилось, даже, скорее, наоборот, он выглядел бы лучше. И ещё одна жуткая мысль прожгла меня в тот день - в наказание кому Она рождена на этот свет? Себе? Родителям? Или… Не найдя ничего удачного в словесном арсенале, я быстро отбросил эту мысль, как неудавшуюся и продолжил изучать её дальше. Я смотрел на безжизненное, но, вместе с тем, живое тело и старался представить её скучную и одинокую жизнь внутри кипящего наслаждениями жизни огромного вселенского котла. В голове вдруг появилась мысль и распласталась по всему сознанию: «У Неё никогда не было мужчин! Да и возможно ли это, чтобы кто-то мог на неё польститься?!»
Я внимательно продолжал изучать свою жертву, которая всё более и более выводила меня из себя. - Да, у Неё никогда не было мужчин… - продолжал я свои размышления, - и быть не могло! Кем нужно быть, чтобы на Неё польститься… Нет, нет… что за глупые мысли лезут в голову? Как разыгралось моё воображение, что выдало нечто подобное… Я не спускал с Неё глаз, стараясь уловить и зафиксировать, хоть, малейшее движение, минимальную реакцию с её стороны на окружающий мир. Но, увы. Всё было тщетно. За всё время, пока я сидел рядом, Она ни разу не шевельнулась. В голову продолжали лезть различные мысли, пытавшие прояснить это чудо природы. Может полоумная? Может глухонемая? Может…
Но всё было не то… всё не то… но, что же в таком случае? Что? Всесторонне исследуя свою жертву, я старался не пропустить ни одной детали, которая могла дать разгадку столь странного её поведения и способа бытия. Почти плоская и потому невидимая грудь, покатые опущенные плечи и коротенькая, словно, несуществующая шея, создавали впечатление полнейшей плотской атрофированности. А тонкие бесформенные ноги, казавшиеся неудачной пародией, насколько возможно были прикрыты мешкообразной синей юбкой, на которую спадал такой же мешковатый, неровно связанный коричневый джемпер в грязнозелёную крапинку. Но особенно меня поразили допотопные башмаки – да-да, именно, башмаки, Бог весть какой давности, совсем истоптанные и бесцветные, да ещё, как минимум, на два размера больше, чем требовали Её малюсенькие ножки. Единственное, что, пожалуй, могло Её украсить, это волосы – чёрные, густые, с легкой волной. Однако, даже этой привилегии не дано было сыграть в Её внешности надлежащей роли, поскольку были собраны в непонятный небрежный пучок, делающий её, ещё более уродливой и отталкивающей. Всматриваясь в черты лица, я не увидел ничего, поймав себя на мысли, что спроси меня кто, как Она выглядит, вряд ли я смог бы описать Её. В серости этого создания я не видел ничего, как ничего нельзя увидеть в темноте. «Как же Она живёт? Чем дышит? Мечтает ли о чём? Какие мысли посещают Её сейчас? К Ней подсел мужчина, а Она ни разу не повернулась, не посмотрела, словно пренебрегает всем, кроме себя… Да, да, есть такой тип серых высокомерных женщин, хотя, о чём это я - женщиной-то Её никак не назовёшь. Представить страшно Её женщиной…»