Лирическое чувство в творчестве Пушкина
Мы уже видели, что пушкинские переломы, кризисы, выходы к новым и иным этапам развития — особые, и потому-то они обычно не только не повергают в состояние творческой пассивности, но — наоборот — рождают взрыв энергии, необычайный подъем духа, жажду преодоления, как бы новый вызов судьбе, оборачиваются неостановимый поиском.
Таким этапом — переломом стало и время расставания со зрелостью. Пик его — осень, проведенная в Болдине. Болдинская осень. Пора завершений: достаточно сказать, что закончен «Евгений Онегин». Все сошлось здесь: деревня, осень, изоляция… самое течение времени как бы нарочно остановилось, чтобы Пушкин в свободной игре духа смог бы и подвести итоги прошедшему, и наметить, выбирая, пути к будущему. Пора новых исканий. «…В это время, — отмечал П.Анненков, — перепробовал он множество разнообразнейших тонов своей лиры. Глядя на изобилие мотивов в стихотворениях, принадлежащих к его осенней болдинской жизни, на беспрестанную перемену метров их, на чудные переходы к самым противоположным мыслям и настроениям поэтического духа, кажется, видишь художника, безгранично предающегося в уединении многосложной импровизации своей».
Все сошлось здесь: деревня, осень, изоляция… Самое течение времени как бы нарочно остановилось, чтобы Пушкин в свободной игре духа смог и подвести итоги прошедшему, и наметить, выбирая, пути к будущему. Вспомним, как бесила «прозаическая» сторона в Моцарте, могущем возиться с сынишкой, поэтического Сальери, для которого подобные вещи (способность дурачиться с бродячим музыкантом, на пример) казались кощунством.
Пушкин и здесь смещая обычные представления гениальности как о необычности и смещал как раз в сторону обычного и очень простого.
Что же нового явила в этом ряду болдинская осень? Прежде всего прозу – «Повести Белкина» и так называемые «Маленькие трагедии». Разве не говорит о страшной энергии перелома сам характер работы над теми же «Маленькими трагедиями»: замыслы и наброски многолетней давности реализуются в две недели. Пушкин «вдруг умел расстаться» с «Онегиным». «Вдруг» сумел написать «Маленькие трагедии». Каждая из трагедий – это утверждение себя личности вопреки всему – в деньгах, в искусстве, в любви, утверждение себя в жизни, и в каждой из трагедий – опровержение личности, встречающее в конце концов последнее препятствие – смерть, ибо действительно такая личность, по выражению А.Хомякова, заключается в себя как гроб. Мотив смерти здесь непреходящ. Начавшись с замысла об убийстве и закончившись смертью барона в «Скупом», он продолжается прямым убийством в «Моцарте и Сальери». В «Каменном госте» этот мотив уже почти не умолкает: от свидания на кладбище к убийству Гуаном соперника у Лауры, к гибели Гуано от руки командора. И наконец, венчающий «Пир во время чумы». Здесь вся идея уже в названии.
«Маленькие трагедии», каждая из которых раскрывает основные трагические конфликты человеческого бытия, связаны и единством, может быть, главного трагического конфликта: бытия и небытия, жизни и смерти, так волновавшего Пушкина в переломную пору, когда завершался важнейший этап его развития.
«Повести Белкина» пишутся вместе с «Маленькими трагедиями» и явно в противостояние им. «Маленькие трагедии» – исключительно про Запад, «Повести Белкина» – только про Россию.
«Вскоре после того, как я приехал в Петербург, - передает М.И.Железнов рассказ К.Брюллова, - ко мне пришел Пушкин и звал к себе ужинать. Я был не в духе, не хотел идти и долго отказывался, но он меня переупрямил и утащил с собой. Дети Пушкина уже спали, он их будил и выносил ко мне поодиночке на руках. Не шло это к нему, было грустно, рисовало передо мною картину натянутого семейного счастья».
По свидетельству В.А.Нащокиной, Пушкин был «Внимательным и любящим отцом. При свидании он часто рассказывал нам о своих малышах и в письмах нередко подробно описывал какое-нибудь новое проявление самодеятельности в их поступках». Письма жене наполнены расспросами и подробностями, говорящими о том, как полно и постоянно несет он с собой образ своих детей. Самому П.В.Нащокину Пушкин писал: «Желал бы я взглянуть на твою жизнь и ею порадоваться. Ведь и я тут участвовал, и я имел влияние на решительный поворот твоей жизни, Мое семейство умножается, растет, шумит около меня. Теперь, кажется, и на жизнь нечего роптать, и старости нечего бояться. Холостяку в свете скучно: ему досадно видеть новые, молодые поколения; один отец семейства смотрит без зависти на молодость, его окружающую. Из этого следует, что мы хорошо сделали, что женились».
Одно сравнение уже из области поэзии ясно покажет, как перестраивалось в 30-е годы пушкинское мироощущение, сколь эпически мудр становится он даже в лирике.
В 1835 году Пушкин написал стихи: «…Вновь я посетил…». Вспомним «юную» «Деревню». Она начиналась как бы с чистого листа, вся обращалась только к будущему. «…Вновь я посетил…» вырастает из прошлого. Уже первой своей фразой оно обращено назад, а отточие, начинающее ее, пояснение того, сколь много прошло времени, сколь многое предшествовало этим вошедшим в поток времени фактам и словам. Незадолго до создания стихотворения Пушкин в письме Наталье Николаевне от 25 сентября 1835 года писал: «Вообрази, что до сих пор не написал я ни строчки; а все потому, что не спокоен. В Михайловском нашел я все по-старому, кроме того, что нет уж в нем няни моей и что около знакомых старых сосен поднялась, во время моего отсутствия, молодая сосновая семья, на которую досадно мне смотреть, как иногда досадно мне видеть молодых кавалергардов на балах, на которых уже не пляшу. Но делать нечего; все кругом меня говорит, что я старею, иногда даже чистым русским языком.
Именно в деревне, в болдинскую осень 1830 года Пушкин снова возвратился к народной сказке. Но пушкинская сказка 30-х годов уже не форма игры юных сил, как-то во многом было в «Руслане и Людмиле», а способ и результат мудрого проникновения в самые глубины народной жизни и народного сознания. Начав в первых из этих поздних своих сказок почти исключительно с русской народной сказочкой традиции, Пушкин постепенно вводит в них все более широко разнообразные международные сказочные мотивы. Он как бы демонстрирует, сколь просто и естественно включается и здесь русское сказочное сознание в сознание других народов, с ними сливается, их перерабатывает и синтезирует.
Как широко и органично впитывает Пушкин эпическую народную жизнь, показывают его «Песни западных славян». Б этих своих песнях Пушкин, как известно, использовал сборник Проспера Мериме, подделки которого под сербские песни, по сути, были литературной мистификацией. Эпос Пушкина-художника в 30-е годы (впрочем, как и лирика — «Полководец», «Пир Петра Великого» и другие) был бы невозможен без опыта Пушкина-историка. Внешние обстоятельства этому помогали. Летом 1831 года Пушкин был допущен царем к государственным архивам для подготовки «Истории Петра», а к осени того же 1831 года зачислен на службу в Коллегию иностранных дел (собственно, занятия историей и были такой службой) с определением пятитысячного годового жалованья (которое, впрочем, покрывало едва ли шестую часть семейных расходов). Иначе говоря, Пушкин как бы назначался Карамзиным.
Все сошлось здесь: деревня, осень, изоляция… Самое течение времени как бы нарочно остановилось, чтобы Пушкин в свободной игре духа смог и подвести итоги прошедшему, и наметить, выбирая, пути к будущему. Вспомним, как бесила «прозаическая» сторона в Моцарте, могущем возиться с сынишкой, поэтического Сальери, для которого подобные вещи (способность дурачиться с бродячим музыкантом, на пример) казались кощунством.
Пушкин и здесь смещая обычные представления гениальности как о необычности и смещал как раз в сторону обычного и очень простого.
Что же нового явила в этом ряду болдинская осень? Прежде всего прозу – «Повести Белкина» и так называемые «Маленькие трагедии». Разве не говорит о страшной энергии перелома сам характер работы над теми же «Маленькими трагедиями»: замыслы и наброски многолетней давности реализуются в две недели. Пушкин «вдруг умел расстаться» с «Онегиным». «Вдруг» сумел написать «Маленькие трагедии». Каждая из трагедий – это утверждение себя личности вопреки всему – в деньгах, в искусстве, в любви, утверждение себя в жизни, и в каждой из трагедий – опровержение личности, встречающее в конце концов последнее препятствие – смерть, ибо действительно такая личность, по выражению А.Хомякова, заключается в себя как гроб. Мотив смерти здесь непреходящ. Начавшись с замысла об убийстве и закончившись смертью барона в «Скупом», он продолжается прямым убийством в «Моцарте и Сальери». В «Каменном госте» этот мотив уже почти не умолкает: от свидания на кладбище к убийству Гуаном соперника у Лауры, к гибели Гуано от руки командора. И наконец, венчающий «Пир во время чумы». Здесь вся идея уже в названии.
«Маленькие трагедии», каждая из которых раскрывает основные трагические конфликты человеческого бытия, связаны и единством, может быть, главного трагического конфликта: бытия и небытия, жизни и смерти, так волновавшего Пушкина в переломную пору, когда завершался важнейший этап его развития.
«Повести Белкина» пишутся вместе с «Маленькими трагедиями» и явно в противостояние им. «Маленькие трагедии» – исключительно про Запад, «Повести Белкина» – только про Россию.
«Вскоре после того, как я приехал в Петербург, - передает М.И.Железнов рассказ К.Брюллова, - ко мне пришел Пушкин и звал к себе ужинать. Я был не в духе, не хотел идти и долго отказывался, но он меня переупрямил и утащил с собой. Дети Пушкина уже спали, он их будил и выносил ко мне поодиночке на руках. Не шло это к нему, было грустно, рисовало передо мною картину натянутого семейного счастья».
По свидетельству В.А.Нащокиной, Пушкин был «Внимательным и любящим отцом. При свидании он часто рассказывал нам о своих малышах и в письмах нередко подробно описывал какое-нибудь новое проявление самодеятельности в их поступках». Письма жене наполнены расспросами и подробностями, говорящими о том, как полно и постоянно несет он с собой образ своих детей. Самому П.В.Нащокину Пушкин писал: «Желал бы я взглянуть на твою жизнь и ею порадоваться. Ведь и я тут участвовал, и я имел влияние на решительный поворот твоей жизни, Мое семейство умножается, растет, шумит около меня. Теперь, кажется, и на жизнь нечего роптать, и старости нечего бояться. Холостяку в свете скучно: ему досадно видеть новые, молодые поколения; один отец семейства смотрит без зависти на молодость, его окружающую. Из этого следует, что мы хорошо сделали, что женились».
Одно сравнение уже из области поэзии ясно покажет, как перестраивалось в 30-е годы пушкинское мироощущение, сколь эпически мудр становится он даже в лирике.
В 1835 году Пушкин написал стихи: «…Вновь я посетил…». Вспомним «юную» «Деревню». Она начиналась как бы с чистого листа, вся обращалась только к будущему. «…Вновь я посетил…» вырастает из прошлого. Уже первой своей фразой оно обращено назад, а отточие, начинающее ее, пояснение того, сколь много прошло времени, сколь многое предшествовало этим вошедшим в поток времени фактам и словам. Незадолго до создания стихотворения Пушкин в письме Наталье Николаевне от 25 сентября 1835 года писал: «Вообрази, что до сих пор не написал я ни строчки; а все потому, что не спокоен. В Михайловском нашел я все по-старому, кроме того, что нет уж в нем няни моей и что около знакомых старых сосен поднялась, во время моего отсутствия, молодая сосновая семья, на которую досадно мне смотреть, как иногда досадно мне видеть молодых кавалергардов на балах, на которых уже не пляшу. Но делать нечего; все кругом меня говорит, что я старею, иногда даже чистым русским языком.
Именно в деревне, в болдинскую осень 1830 года Пушкин снова возвратился к народной сказке. Но пушкинская сказка 30-х годов уже не форма игры юных сил, как-то во многом было в «Руслане и Людмиле», а способ и результат мудрого проникновения в самые глубины народной жизни и народного сознания. Начав в первых из этих поздних своих сказок почти исключительно с русской народной сказочкой традиции, Пушкин постепенно вводит в них все более широко разнообразные международные сказочные мотивы. Он как бы демонстрирует, сколь просто и естественно включается и здесь русское сказочное сознание в сознание других народов, с ними сливается, их перерабатывает и синтезирует.
Как широко и органично впитывает Пушкин эпическую народную жизнь, показывают его «Песни западных славян». Б этих своих песнях Пушкин, как известно, использовал сборник Проспера Мериме, подделки которого под сербские песни, по сути, были литературной мистификацией. Эпос Пушкина-художника в 30-е годы (впрочем, как и лирика — «Полководец», «Пир Петра Великого» и другие) был бы невозможен без опыта Пушкина-историка. Внешние обстоятельства этому помогали. Летом 1831 года Пушкин был допущен царем к государственным архивам для подготовки «Истории Петра», а к осени того же 1831 года зачислен на службу в Коллегию иностранных дел (собственно, занятия историей и были такой службой) с определением пятитысячного годового жалованья (которое, впрочем, покрывало едва ли шестую часть семейных расходов). Иначе говоря, Пушкин как бы назначался Карамзиным.
