Среда, ноябрь, восемь часов вечера.
Кормлев шел по Невскому проспекту. Бесцельно, бессмысленно, также как этот мокрый снег в желтушном свете уличных фонарей.
Мне сегодня сорок лет, — думал Кормлев, — сорок! Целая жизнь! Жизнь сделана и жизнь эта дрянь, и сделана по-дрянному, и никакого в ней смысла. Как нет смысла в этом снеге.… Какого черта он падает, этот чертовый снег? Падает, падает, чтобы стать грязью под чьими-то ногами…

Кормлев остановился под фонарем, посмотрел на свои старенькие дешевые китайские часы.
Восемь пятнадцать. Веселье, наверное, уже в полном разгаре! — решил он.
Да, такого оригинального поступка от него не ожидал никто! Он просто встал из-за стола и ушел! Ушел, и никто этого не заметил…
Кормлев оглянулся по сторонам;
Невский проспект. Как я здесь оказался? С какой стати? Зачем? Какая разница! — решил про себя он.
И ноги сами зашлепали по снежной каше. И сами свернули налево, потом направо… "Cafe Patrisianna" — горела надпись бледно-розовыми, неоновыми, прописными буквами c изящным наклоном влево.
Патрисианна, патрия, пария, партеция…, — промелькнуло в голове у Кормлева. Вдруг стало как-то смешно и горько от глупости и тупости этих слов, этих ассоциаций, никак, ничем не связанных, бессмысленных, бесцельных! Он усмехнулся и вошел.
— Здрасьте! — швейцар, молодой, прыщавый парень в форменном пиджаке, осклабился ему так, как будто он постоянный и очень щедрый посетитель или, по меньшей мере, любимый двоюродный брат хозяина этого кафе.
Еще шаг, и Кормлев попал в упругие потоки теплого, нежного воздуха двух калориферов. В сознании промелькнули почему-то белый песок, пальмы и цветастые зонтики…
— Позвольте Ваше пальто? — прозвучал девичий, бархатный голос, откуда-то сзади и справа.
Глупая официальная фраза, прозвучавшая мягким сердечным тоном, таким, каким иногда говорила его мама, своим несоответствием обстановке кольнуло глубоко и больно.
— Мне бы чаю или кофе, там, какого-нибудь, — растерянно сказал Кормлев невысокой, гладко зачесанной миловидной девушке, по всей видимости, гардеробщице.
Девушка улыбнулась ему, швейцар как-то странно осклабился…
— Как Вас зовут? — неожиданно для себя спросил Кормлев, отдавая ей в руки свое промокшее пальто.
— Даша, — ответила тем же теплым, сердечным тоном девушка.
И опять стало глубоко больно и тревожно.
— Даша? А мою маму зовут Марина.… Почему Вас не Марина зовут? — спросил Кормлев вслед уже скрывшейся за дверями гардеробной девушке.
— Прошу вас, проходите, — это всё тот же швейцар, с той же самой улыбкой во все прыщавое лицо, показывал Кормлеву широким выразительным жестом на двери в затемненный зал.
— Вы знаете, у меня денег при себе не очень много, — полушепотом, боязливо пробормотал Кормлев, сверяя свое финансовое состояние с окружающей шикарной обстановкой.
— Проходите, проходите, — зачастил швейцар. — Вы же помните, у нас всё недорого!
Помню?! Ну да, помню! Я почему-то это помню, — поймал себя на мысли Кормлев. — Я помню и физиономию швейцара, и то, что девушку зовут Даша.… Откуда я это помню? Я уже лет десять, не был ни в каком кафе.… И лет пять, как не был на Невском проспекте… Но я помню! А, черт с ним, неважно! — решил Кормлев и шагнул в уютный, овальный зал с колоннами, со столиками, накрытыми тяжелыми бархатными скатертями и настольными лампами с оранжевыми стеклянными абажурами под старину.
Звучала тихая музыка…
Блюз, — решил для себя Кормлев.
Кое-где за столиками сидели небольшие компании. Благодушие, спокойствие и какая-то глубокая тишина, внутри которой и происходили все действия, все это так резко контрастировало с суетой, холодом и безумием, из которого он только что пришел, что казалось нереальным, и Кормлев даже слегка поёжился, почувствовав это.
— Господи, Кормлев, старина! Ты где пропадал? Иди к нам!
Кормлев вздрогнул. Этот голос, прозвучавший, откуда-то из глубины зала, показался ему знакомым. И тут же перед ним возникла фигура дородного человека в твидовом пиджаке и с широким, масляным, улыбающимся лицом.
У Кормлева перехватило дыхание от сильных и частых объятий и запаха палёного где-нибудь в Турции «французского» парфюма.
— Пошли, пошли, — это уже его подталкивал к столику человек, только что основательно измявший его в своих объятиях. — Господи, да что ты на меня так таращишься? Что же у тебя такой ошарашенный вид? Или ты выпил?
— Вот так вот сидишь с человеком за одной партой десять лет, даешь ему списывать математику, а потом он делает вид, что тебя не знает! — эту фразу толстяк говорил уже двум женщинам, сидящим за столом с глупыми улыбками на лицах.
— Кормлев, тезка, да очнись же ты! — толстяк дружески ткнул его в бок, наклонился и состроил крайне выразительную гримасу, показывая глазами на женщин сидящих с недоуменным видом.
Ну да, конечно, же! Это Сергей! — вдруг подумал Кормлев. — Я помню, что этого человека зовут Сергей!
— А фамилию помнишь? У тебя что, амнезия, после того как Людка Соловьёва стукнула тебя «арифметикой» по голове? — заливисто смеясь, говорил Сергей.
Панфилов! – мелькнуло в мозгу у Кормлева.
— Ну вот, вспомнил, начал приходить в себя! — иронично запричитал Сергей.
— Ты что, мои мысли читаешь? — вдруг, неожиданно для самого себя, вслух спросил Кормлев. И ему вдруг стало как-то стыдно, неловко и неуютно оттого, что он назвал этого незнакомого человека на «ты» и озвучил то, что обычно произносил только про себя.
— Дамы, давайте выпьем за день рождения моего школьного друга! — произнес тост Панфилов.
Очень достоверно играет то, что он не расслышал вопроса! — думал Кормлев, приглядываясь к Панфилову.
— Кстати, как там твой начальник, поправился? — с наигранной заинтересованностью спросил Панфилов.
Начальник Кормлева, психопат и лизоблюд, с редеющей, прилизанной шевелюрой вдруг неожиданно заболел тяжелейшим воспалением легких неделю назад. Весь отдел переживал и в тайне надеялся, что он не выживет…
— Откуда ты это знаешь? — спросил Кормлев Панфилова.
— Что?
— Ну, это, про моего начальника?
— Так, дружище! Ты хоть запоминай, кому ты чего рассказываешь, — с наигранной обидой в голосе сказал Панфилов. — И кончай изображать из себя забывчивого параноика — ты смущаешь наших дам!
— Клавочка, Лидочка, — оскалившись, обратился он к женщинам, — не смущайтесь, это у него такие дурацкие шутки! А к первому апреля и дню рождения с ним обострение случается!
И наклонившись к Кормлеву, дружески ткнул его кулаком в бок и прошипел:
— Кончай гнать дурку, Серега!
— Девочки! — это он опять обратился к двум основательно потасканным, лет тридцати пяти-сорока женщинам, похабно накрашенным, с тошнотворной тоской в глазах. — Выпить мы за него выпили, а теперь я хочу вам представить своего старого друга — именинника, однокашника и тезку по совместительству — Сергея Кормлева! Представляете себе, девушки, я с этим остряком десять лет за одной партой сидел! А потом всю жизнь не мог от него избавиться. Куда ни зайдешь — везде он и делает вид, что он меня не знает! — гыгыкая и трясясь, говорил Панфилов.
Женщины переглянулись, хихикнули и, кажется, расслабились.
— Ну, девушки, Лидочка, ухаживайте за именинником! — причитал Панфилов, обихаживая компанию. — И положите ему что-нибудь, положите!
— Вы будете заливное? А салат? — спросила Кормлева Лидочка томным, хрипловатопрокуренным голосом. Её руки — нервные, ухоженные, с длинными ровными ногтями, покрытыми розовым лаком неловко манипулировали тарелкой и ложкой.
Я помню эти руки! — подумал Кормлев. — Откуда я их помню, где я их видел? — вспоминал Кормлев, заворожено глядя за тем, как Лидочка накладывает что-то на тарелку. Лидочка отметила это, приняла за предварительный успех и бросила на Сергея два или три кокетливых взгляда.
Четвертый прибор! — мелькнуло в голове у Кормлева. — Их трое, а приборов четыре! Откуда?
— Кто-то еще должен придти? — как можно более непринужденно спросил Кормлев у Панфилова.
— Нет, приятель, с чего ты взял? — хихикнул Панфилов. — Можешь смело ухаживать за Лидочкой!
— Сергей Витальевич, пожалуйста, Ваш коньяк! — сказал, невесть откуда взявшийся официант с лощеной улыбкой, ставя на стол перед Сергеем бутылку, обернутую в желтую полупрозрачную бумагу. — Прошлый раз не было, извините, кончился! Извините, не обижайтесь, пожалуйста! Зато теперь мы завезли впрок!
— «Николе – Коля», сорок второй год, — прочитал Панфилов на этикетке и присвистнул, — шикуешь, Серега! Ну, да ладно, в такой день можно! — и он уже деловито откупоривал бутылку, выразительно кивая официанту, мол: уходи, мы тут сами справимся! Официант замялся, промямлил что-то, мол: "Не положено…", но было поздно! Панфилов, стремглав разлив коньяк, уже нюхал край своего бокала, в деланном наслаждении прикрывая глаза.
— У меня денег при себе немного, — прошептал Сергей на ухо Панфилову.
— Не волнуйся, старик, потом разочтемся.… Расслабься! — ответил Панфилов, подмигнул ободряюще и ткнул его локтем в бок.
Музыка изменилась, но опять звучало что-то вкрадчивое, умиротворяющее, официант еще тёрся чуть поодаль, неловко и заискивающе улыбаясь. Панфилов, откушав коньяку и налив себе еще, щедро раскладывал перед хихикающими дамами какие-то сальности…
Что-то внутри хрустнуло, отпустило, сказало: «Да к черту всё!», и Кормлев расслабился. Вздохнул, улыбнулся, и перед ним замелькали рюмки, вилки, оранжевая лампа, масляная физиономия Панфилова, густо напомаженный рот Лидочки и нервные, ухоженные руки с длинными ногтями, накрашенными розовым лаком.