Огонь под ударами гимнастёрки мечется из стороны в сторону, и прижимается к земле. Он словно прячется от ударов, выпускает едкий дым, который сбивает дыхание, застилает глаза, забивается в нос и горло.
- Хлеб горит, хлеб… - почерневшие губы твердят эти слова с какой-то нечеловеческой настойчивостью.
Гимнастёрка снова и снова взлетает над головой, чтобы неуклонно опуститься на оживающие языки пламени… Дым… Он обволакивает даже сознание… Сейчас бы остановиться, чуток свежего воздуха глотнуть… Хотя бы капельку свежего воздуха… Гимнастёрка, исступлённо хлестнула по огню, и безжизненно повисла в обессиленных руках солдата. Но в висках с новой силой застучало:
- Хлеб горит, хлеб… - и она снова заметалась над огнём.

Колёса громыхают на стыках. Поезд мчится, оставляет позади себя поля, перелески, перескакивает через речушки и овражки, и переваливается через холмы. В вагонных окнах мимо пролетает всё то, что составляет живописную природу центрального нечерноземья. Перестук колёс стал для пассажиров неотъемлемой частью их путешествия, смешался с образом мыслей, настроил на определённый ритм, которому трудно не подчиниться.
Фёдор Иванович Земсков – путешественник со стажем. Он привык к бесконечному «разговору» колёс, калейдоскопу лиц и судеб, к той откровенности, которая обычно возникает между незнакомыми людьми в пространстве, ограниченном перегородками купе. Вот и сейчас, его соседи ведут неторопливо-непринуждённый разговор, то и дело перескакивают с одной темы на другую, лишь бы убить время, порой иронизируют, но не отрицают некоторых спорных вопросов. Фёдор Иванович поднялся, накинул пиджак на плечи, и протиснулся к выходу из купе. Он прошёл в тамбур, неспешно прикурил сигарету, глубоко затянулся, и безотчётно глянул на пролетающий мимо ландшафт. Что-то знакомое почудилось Федору Ивановичу в заоконном пейзаже. Впрочем, столько похожих мест вокруг. Конечно, почудилось. А может, и не почудилось? Он повернулся к проходившей мимо проводнице, и спросил:
- Извини, дочка, какая станция сейчас будет?
Проводница приостановилась, скользнула по Земскову отсутствующим мимолётным взглядом из-под тоненьких стрелочек-бровей, и пожала плечами:
- То ли Алёхино, то ли Алёшино…
Федор Иванович поблагодарил её, задумчиво затянулся сигаретой, и припомнил. Да-да, конечно, он не ошибся. Памятные места. Только станция называется не Алёхино, и не Алёшино, а Алексино. Точно, Алексино. И тогда, в годы войны, она, именно, так и называлась.

Эшелон дожидался отправки на небольшой станции, которая называлась Алексино. Название станции с трудом просматривалось на обшарпанной вывеске над центральным входом деревянного вокзала. Близость фронта чувствовалась по многим признакам. И по отдалённому гулу артиллерийской канонады, который доносился с порывами ветра, и по напряжённо-озабоченным лицам зенитного расчёта, нашедшего укрытие в пристанционном садике, и по необычному оживлению, царившему на перроне. Вдоль вагонов беспорядочно бегали солдаты. Кто-то искал свои подразделения, а кого-то несло по каким-то другим неотложным делам. Повсюду, насколько хватал взгляд, виднелись одни воинские гимнастёрки. Небольшими кучками по шесть-десять человек солдаты сидели тесно притулившись друг к другу на бревнах, колодах и просто на пожухлой, спалённой жарким августовским солнцем, и покрытой дорожной пылью траве.
С любопытством новичка, Фёдор разглядывал умудрённых боевым опытом, успевших понюхать пороха, бойцов. Их легко было узнать по выцветшим, потёртым гимнастёркам, прокопчённым лицам, и особой непринуждённой выправке. Немало на перроне было и новобранцев, которые неловко чувствовали себя в новом, ещё не притёршемся обмундировании, и выглядели чересчур скованными и нескладными, а при этом излишне возбуждёнными.
Взгляд Федора на мгновенье задержался на замаскированной зенитной пушке, скользнул вдоль пристанционного садика, и остановился на одинокой фигурке девчушки лет десяти-двенадцати, в голубеньком ситцевом платьишке, которая сиротливо стояла возле такой же одинокой берёзки со скромным букетиком съёжившихся васильков в руках. Выгоревшие до белизны волосы аккуратно переплетены узенькой, словно тесемочка, ленточкой. А глаза, такие же голубые, как небо, бездонным океаном раскинувшееся над головой, как платьишко, прильнувшее к худенькому тельцу, как васильки, скукожившиеся в букетике, с не по детски глубокой скорбью смотрели на окружающих, и обрушивались на плечи солдат своей безжалостной проникновенностью. И столько говорил этот безмолвный взгляд, что Фёдор не мог отвести глаз, и старался раз и навсегда впитать в себя это невысказанное откровение, запечатлеть в памяти столь волнующий образ.
Глухо выдохнул паровоз, эшелон дёрнуло. Девочка встрепенулась, подбежала к ближайшей «теплушке», и тоненьким голоском прокричала:
- Дяденьки, родненьки!.. Вот, возьмите!
Она сунула букетик в руки какому-то солдату, который браво склонился к ней, ухватившись за поручень, и отскочила в сторону. Поезд двинулся с места, девочка прижала худенькие кулачки к побледневшим щекам, и снова застыла на перроне. Фёдор в оцепенение взирал на удалявшуюся фигуру девочки, и всё яснее понимал, что вот за эту девочку, за сотни тысяч таких, как она, воины эшелона будут стоять насмерть на неизвестном ещё рубеже. Как озарение появилась мысль, что Родина – это не просто Ивановка, Петровка, Тарасовка, или там Курск, Орёл, Псков. Родина – это маленькая девочка, и миллионы таких же, как она, детишек, жён, сестёр, матерей. Родина – это народ, великий советский многонациональный народ.
- Спасибо, дочка, - прошептал кто-то рядом.
Фёдор оглянулся, и увидел пожилого солдата с густыми, слегка тронутыми сединой усами. Лицо его будто высеченное из гранита, испещрено мелкими рябинками, и излучало глубокую теплоту, свойственную добрым, чувствительным натурам. Не поверить искренности, с которой произнёс он эти слова, невозможно. Солдат ссутулился, и вытер рукавом гимнастёрки повлажневшие глаза. Затем примостился рядом с Фёдором, достал кисет, и предложил закурить.
У Фёдора защипало в глазах. Он сбросил с себя груз оцепенения, не спеша извлёк из кармана гимнастёрки мятый клочок газеты, и принялся деловито скручивать «козью ножку». Завязалась по-солдатски скупая беседа, когда после каждой фразы следовала целая серия затяжек.
По особым, едва уловимым признакам, Фёдор догадался, что его собеседник является представителем славной во все времена профессии, профессии земледельца. Бросались в глаза натруженные, с задубевшими мозолями, жилистые руки. Чувствовалось, что эти руки знают цену настоящему крестьянскому труду. Из-под грубого сукна гимнастёрки по-богатырски бугрились округлые плечи, которые плавно переходили в широкую покатую спину. Фёдора невольно потянуло к этому человеку, с которым он так нежданно сблизился.
Под насыпью стали то и дело попадаться обгорелые остовы вагонов. Где-то рядом, прорываясь сквозь колёсный перестук, ухала канонада. Поезд зашипел, сбавил ход, пробежал ещё немного, и остановился. Солдаты заволновались. Откуда-то появился начальник эшелона, поскрипывая новенькой портупеей и яловыми сапогами. Он широко шагал вдоль железнодорожного полотна, и напряжённо вслушивался в еле различимые звуки, доносившиеся сверху. Удушающий зной раскалённого неба наполнился мерным рокотом тяжёлых бомбардировщиков.
- Воздух!.. - прокатилось по вагонам.
Железнодорожная насыпь словно пришла в движение, зашевелилась, забурлила, и тут же просочилась в соседний перелесок.- Сейчас будет, - проворчал недовольно пожилой солдат, тот самый, что был около Фёдора в вагоне.
Он прислонился к нежно-белому стволу поседевшей березки, и озабоченно вглядывался в небо глубокими тёмно-серыми глазами.
- Эх, только и смотри, как бы по башке не садануло.
- А что, Степаныч, страшновато, небось? - ухмыльнулся широкоплечий малый с загорелым, обветренным лицом опытного вояки, в плотно пригнанном обмундировании, и лихо сдвинутой на затылок пилотке.
- Не скалься, - отрезал пожилой, - каску надень.
- А я заговорённый, - просто ответил весельчак, - мне ещё собаку Гитлера за одно место взять надо. Счётик к нему имеется.
Из-за облака, неохотно проплывающего по небу, вывалился, отливая серебристыми боками, тупорылый «юнкерс». И сразу же «заговорили» зенитки, изрыгая в небо смертоносные огненные плевки. Солдаты замерли, и стали напряженно прислушиваться к тому, что творится по соседству.
Переваливаясь с крыла на крыло, бомбардировщик ринулся на перелесок, в котором они укрылись. Вой падающей бомбы словно ножом полоснул по сердцам солдат. Юркими ящерицами рассыпались они по кустам, забились по расщелинкам, вдавливая тела в крохотные клочочки земли, которые стали для них в эти минуты крепостью, целой планетой, призванной спасти от неминуемого удара, но такой маленькой, такой хрупкой, что хотелось стать меньше, съёжиться, ещё глубже вжаться в землю, только бы укрыться от заполнившего всё существо до мозга костей пронзительного воя. Удар, который потряс и землю, и воздух, стоны людей, пронзительный вой падающих бомб – всё смешалось на узком пространстве клочка земли, укрывшего пассажиров эшелона. Разрывы бомб непрерывно сотрясали землю, и Фёдору казалось, что следующая бомба упадёт прямо на него. Все мускулы и нервы в каком-то невероятном устремлении прижимали его к земле. И он в стремился слиться с ней, стать единым целым. Удар следовал за ударом, разбрызгивая вокруг себя смертоносный металл. Земля становилась на дыбы, брыкалась, крушила и обезличивала, обрушивалась всей массой вниз, и снова становилась на дыбы, чтобы начать всё сызнова.
Никто не заметил, когда всё закончилось, и сколько времени продолжалось. Тишина, которая навалилась на плечи, казалась неустойчивой, обманчивой, словно неразорвавшаяся бомба. Откуда-то издалека до Фёдора донесся чей-то стон. Голова гудела словно колокол, перед глазами плыли, то сливаясь, то разлетаясь в разные стороны, разноцветные круги. По телу разливалась предательская слабость. К пустоте неопределённости примешивался крохотный осадок радости бытия. Я чувствую, следовательно, существую. Эта простая истина имеет вполне определённое следствие: я существую, значит на этот раз пронесло. В такие минуты о будущем как-то не приходит в голову задумываться. С каждым ударом сердца возвращается ощущение действительности, ощущение жизни, ощущение жажды, и всего того, что свойственно любому пережившему бомбёжку человеку. Фёдор поднял голову, и увидел напротив себя Степаныча.
- Ах, ты, оказия какая, - невнятно бормотал тот, подымаясь с клочковатой пепельно-бурой земли, - кажись, долбанула, треклятая…
Он обхватил голову руками, согнулся, и, покачиваясь на нетвёрдых ногах, прислонился плечом к дереву. Фёдор привстал, отряхнулся от присыпавших его комьев земли, расправил гимнастёрку, негромко охнул от пронизывающей боли в позвоночнике, и закинул винтовку за плечо. Руки, ноги целы. Гул в голове постепенно проходит, ещё напоминая о себе неприятным звоном в ушах, будто заложенных ватой. Тошнота, которая охватила с самого начала бомбёжки, теперь отступает, но как то нехотя, готовая вот-вот вернуться.
Фёдор задрал голову, и стал с опаской всматриваться в небо, которое больше не казалось спокойным. Тревожный взгляд побродил по верхушкам деревьев, скользнул по серебристо-белым опалённым стволам вниз, и остановился на человеке с неловко подвёрнутыми руками. В остекленевших глазах человека сквозили боль, и изумление, как будто он так и не успел понять чего-то важного. Ссохшаяся от многодневной жары земля не успевала впитывать бурую кровь, безжалостной лужицей темневшую под телом. Фёдор догадался о его судьбе, поперхнулся, и надсадно закашлялся в рукав. В груди что-то закипело, заклокотало, и тут же вырвалось наружу, забрызгав зеленоватой жидкостью кустарник.
- Ах, ты, ч-чёрт! - выругался Фёдор и, покачиваясь на нетвёрдых ногах, вышел к железнодорожной насыпи, изрытой воронками от разрывов.
Несколько «теплушек» разбито в щепки, и теперь догорают на путях. В нескольких местах повреждено железнодорожное полотно. Копоть и гарь стоят над всей окружающей местностью. О продолжении пути нет и речи. К поезду стекаются остатки эшелона. Кое-кого несут на руках товарищи. Всюду замелькали бинты, появились носилки. Всё делается молча, слышатся лишь стоны раненных, лязг оружия, да потрескивание догорающих вагонов, которые успели отцепить от целых.
Снова появился начальник эшелона, и стал наводить какое-то подобие порядка. Его голос слышится, то с одного конца эшелона, то с противоположного. Командиры подсчитывают потери среди подчиненных. Фёдор вдруг понял, что потери оказались действительно серьёзными. И дело вовсе не в количестве раненных и убитых, которых также хватало. Людей, что само по себе очень страшно, поколебало морально. Большинству из них такого массированного авианалёта ещё не приходилось испытывать. А времени, чтобы опомниться, прийти в себя, нет. Откуда-то стало известно, что на одном из участков фашисты прорвали линию фронта, и пытаются нанести удар по сосредоточению наших войск в районе станции Алексино.
Солдаты молча и быстро, так быстро, как они привыкли в эти тяжёлые военные дни, построились. Командиры торопливо, словно боясь опоздать, в который уже раз делали перекличку, доводили до своих подразделений боевые задачи, и без промедления отправлялись на свои рубежи.