Кто были двое всадников, которые плутали среди рытвин и скал Оденвальда ночью 18 мая 1810 года, этого не смогли бы распознать в четырех шагах их ближайшие друзья — до такой степени была глубока окружавшая их тьма. Напрасно было бы в эту ночь искать на небе луну или мерцание звезд. Небо было чернее земли, а густые тучи, которые катились по нему, казались каким-то опрокинутым океаном, угрожающим миру новым потопом.

Смутная кучка двигалась по неподвижной куче — вот все, что можно было различить при самом пристальном напряжении глаз. Временами к свисту бури среди сосен примешивалось ржание испуганного коня, да из-под подков, ступавших по камням, минутами сыпались искры — только это было ощутимо для уха и глаза.
Гроза надвигалась все ближе и ближе. Ужасные пыльные вихри слепили глаза коней и всадников. При ярых порывах урагана ветви деревьев скрипели и извивались. Жалобный вой поднимался со дна долины, перекидывался и прыгал с утеса на утес, вползал на гору, которая словно качалась от бури и готовилась обрушиться. И каждый раз, когда вихрь вздымался от земли к небу, сдвинутые с места камни выкатывались из своих гранитных ячеек и с грохотом падали в бездну. Вековые деревья срывались с мест и, словно какие-то отчаянные пловцы, ныряли в пропасть.
Нет ничего ужаснее разрушения и грохота среди тьмы. Вообще, когда глаз не может видеть и оценить опасности, она вырастает свыше всякой меры, и испуганное воображение делает скачки за границу возможного.
Вдруг ветер спал, грохот бури стих, все умолкло, все стало неподвижно. Настал момент ожидания грозы, предшествующий обычно ее первому взрыву.Среди этого молчания раздался голос одного из двух всадников:
— Эх, Самуил, какая глупая мысль пришла тебе в голову — выехать из Эрбаха в такое время и в такую погоду. Остановились мы в превосходной гостинице, такой, какой не встречали за всю неделю после нашего выезда из Франкфурта. Перед нами был выбор между теплой постелью и бурей, между бутылкой отличнейшего Гохгеймейра и ветром, рядом с которым сам самум покажется зефиром. И что же ты делаешь? Ты выбираешь бурю и ветер… Ну, ну, Штурм, — прервал свою речь молодой человек, сдерживая своего коня, метнувшегося в сторону. — Да, главное, — продолжал он, — хоть бы нас впереди ожидало что-нибудь приятное, из-за чего стоило бы поспешить, какое-нибудь очаровательное создание, в котором бы соединялись и улыбка утренней зари, и улыбка возлюбленной. Но, увы, красавица, к которой мы устремляемся, никто иной, как старая жеманница, именующаяся Гейдельбергским университетом. Вдобавок, свидание, которое предстоит нам, вероятно, будет ничто иное, как дуэль на смерть. Да, наконец, вызывали нас только к 20-му числу. Право, чем больше я раздумываю, тем более для меня выясняется, что мы поступили, как сущие дураки, что не остались там в тепле и покое. Ну, да уж видно я так устроен. Во всем я тебе уступаю. Ты идешь впереди, а я за тобой.
— Чего же ты жалуешься на то, что следовал за мной, — ответил Самуил слегка ироничным тоном. — Ведь я указываю тебе путь. Если бы я не шел впереди тебя, ты давно бы уже десять раз сломал себе шею, полетел вниз головой с горы. Ну-ка, держись крепче в седле, приободрись. Смотри, вот тут сосна легла поперек дороги.
Настало минутное молчание, в течение которого слышно было, как две лошади делали прыжок через что-то.
— Гоп! — крикнул Самуил. Потом, оборачиваясь к товарищу, он сказал:
— Ну, так что ты говоришь, мой бедняга, Юлиус?
— Я продолжаю, — сказал Юлиус, — жаловаться на твое упрямство и настаиваю на том, что я прав. В самом деле, вместо того, чтобы держаться дороги, которую нам указали, то есть ехать по берегу реки Мумлинг, которая вывела бы нас прямо к Неккару, ты поехал по другой дороге с уверенностью, что вся эта местность тебе хорошо известна, а я уверен, что на самом деле ты никогда здесь вовсе не бывал. Я хотел взять проводника. Так ведь нет. Ты говоришь: я знаю дорогу. Ну, вот тебе и знаю. Ты ее так хорошо знаешь, что мы совсем заблудились в горах и не можем теперь различить где север, где юг, вперед ли ехать, или вернуться назад. Придется всю ночь промокнуть на дожде, да еще на каком дожде-то!.. Ну вот, слышишь, он уже начался. Смейся теперь, коли тебе смешно. Ты ведь любишь уверять, что над всем смеешься.
— А отчего бы мне не смеяться? — ответил Самуил. — Разве не смешно, хотя бы, например, вот это: взрослый двадцатилетний малый, гейдельбергский студент, плачется на непогоду, словно девчонка-пастушка, которая не успела вовремя загнать свое стадо. Смех! Что смех? Смех — не велика штука! Вот я сейчас примусь петь; это будет получше смеха.
И в самом деле молодой человек принялся напевать громким вибрирующим голосом первый куплет какой-то странной песни, которую он, вероятно, тут же и сочинил, применяясь к обстоятельствам:

Я смеюсь над дождем,
Насморком небес, Что он по сравнению
с желчными слезами Глубокого сердца, томящегося скукою!

В то время как Самуил пел последние слова своего куплета, сверкнула чрезвычайно яркая молния и осветила своим великолепным сиянием группу из двух всадников. Оба они казались одного возраста — 19-ти, 20-ти лет. Но этим и ограничивалось сходство между ними. Один из них, вероятно, тот, кого звали Юлиусом, был красивый белокурый бледный голубоглазый юноша, среднего роста и очень изящного телосложения, юноша-Фауст. Другой — по всей вероятности, тот, кого звали Самуилом, был высокий тощий, с переменчивым серым цветом глаз, с тонким, насмешливым ртом, черными волосами и бровями, высоким лбом, большим согнутым носом и казался живым портретом Мефистофеля.
Оба были одеты в короткие сюртуки темного цвета с кожаным поясом. На них были узкие панталоны, мягкие сапоги и белые шапочки с ремешками. Как можно было заключить из предыдущего разговора, оба были студенты.
Застигнутый врасплох и ослепленный молнией, Юлиус вздрогнул и закрыл глаза. Самуил, напротив, поднял голову и его взгляд спокойно встретился с молнией, после которой все вновь погрузилось в глубочайшую тьму.
Но не успела еще потухнуть молния, как ударил чрезвычайной силы гром, отзвуки которого раскатились по окружающим горам и безднам.
— Милый Самуил, нам, кажется, лучше будет приостановиться. Движение может привлечь на нас молнию.
Самуил вместо ответа громко расхохотался, вонзил шпоры в бока своего коня, и тот помчался вскачь, разбрасывая копытами искорки от ударов о камень. А его всадник в это время громко пел:

Смеюсь над молнией,
Этим спичечным огоньком! Что стоит этот смешной зигзаг
По сравнению с огнем взгляда, полного горечи!

Так он сделал сотню шагов вперед, потом повернул лошадь и подскакал к Юлиусу.
— Ради бога, Самуил, — вскричал тот, — стой на месте, успокойся, угомонись! К чему эти выходки! Разве теперь время петь. Ведь ты делаешь вызов самому Господу богу. Смотри, чтобы он не принял твоего вызова.
Новый удар грома, еще ужасней, чем первый, разразился прямо над их головами.
— Теперь третий куплет! — вскричал Самуил. — Мне везет: само небо мне аккомпанирует, а гром поет припев.
И в то время, как гром грохотал вверху, Самуил во весь голос пропел:

Смеюсь я над громом, Припадком кашля,
одолевающим лето. Что он по сравнению с криком Любви, терзаемой безнадежностью!

На этот раз гром несколько опоздал, и Самуил, подняв голову кверху, крикнул:
— Ну что же ты, гром! Ты не соблюдаешь ритма! Пой припев.
Но грома не последовало, и на призыв Самуила ответил только дождь, который полил, как из ведра. А затем уже ни молнии, ни грома не пришлось призывать, потому что они разражались без перерыва. Юлиус испытывал то особенное беспокойство, которого не избегают даже самые храбрые люди перед лицом разнуздавшихся грозных сил природы. Ничтожество человека среди разгневанной природы стесняло его сердце. Самуил же, напротив, весь сиял. Какая-то дикая, зверская радость сверкала в его глазах. Он приподнялся на стременах. Он махал своей шапочкой, словно ему казалось, что опасность уходит от него, и он призывал ее обратно. Ему нравилось ощущение его мокрых волос, развевающихся от ветра и бьющих его по вискам. Он смеялся, он пел, он был счастлив.
— Погоди, Юлиус, что ты такое сейчас говорил! — вскрикнул он, словно в каком-то вдохновении. — Ты говорил, что хотел остаться в Эрбахе? Хотел пропустить эту ночь? Ты значит не знаешь, еще не испытал никогда дикого восторга мчаться вскачь посреди бури. Я потому и поспешил в путь, что ожидал такой погоды. У меня весь день нервы были раздражены. А теперь я сразу вылечился и кричу «ура» в честь урагана! Что за дьявол, неужели ты не чувствуешь, какой праздник стоит кругом? Ты посмотри, как эта буря гармонирует со всем окружающим, с этими вершинами и безднами, и лесами, и развалинами? Разве тебе восемьдесят лет, когда человеку хочется, чтобы все кругом него было неподвижно и мертво, как его собственное сердце? Как ты ни спокоен, а ведь и у тебя есть свои страсти. Так предоставь же и природе дать разгул своим страстям. Что до меня, я молод. Мой 20-й год поет в глубине моего сердца. Бутылка вина пенится в моем мозгу, и я люблю гром. Король Лир называл бурю своей дочерью, а я называю ее сестрой. Не бойся, Юлиус, ничего с нами не случится. Ведь я не смеюсь над грозой, а смеюсь вместе с грозой. Я не презираю ее, а люблю. Гроза да я - мы два друга. Она не захочет вредить мне, потому что я подобен ей. Люди считают ее зловредной. Дурачье! Гроза — необходимая вещь. В ней есть чему поучиться. Этот могучий электрический взрыв, который грохочет и изрыгает пламя, правда, кое-где убивает, кое-где разрушает, но в общем придает рост и силу всему живущему. Я сам тоже человек-гроза. Теперь как раз такая минута, чтобы пофилософствовать. Я и сам не поколебался бы пройти через зло, чтобы породить благо, пустить в ход смерть, чтобы произвести жизнь. Вся штука только в том, чтобы высшая мысль одушевляла эти крайние акты и оправдывала убийственное средство благим результатом.
— Молчи, Самуил, ты клевещешь на себя.
— Когда ты произносишь мое имя, мне слышится имя черта: Самиель. Ах ты, суеверное дитя! Мы с тобой мчимся, словно среди декораций Фрейшица, и ты воображаешь себе, что я настоящий черт, сатана, Вельзевул, Мефистофель, что я сейчас превращусь в черного кота или пуделя… Ого! Это что такое?..
Последнее восклицание вырвалось у Самуила вследствие быстрого движения его коня, который с каким-то ужасом бросился в сторону. Вероятно, грозила какая-то неминуемая опасность, и конь ее чуял. Молодой человек наклонился в ту сторону, откуда его конь отпрянул с таким испугом, и ждал молнии, чтобы рассмотреть, что там такое. Ему не пришлось долго ждать. Небо словно раскололось, и огненное лезвие проскочило от края до края горизонта, ярко осветив местность вокруг.
Дорогу пересекала зияющая бездна. Молния остановилась на верхних частях ее стен, не пошла вглубь. Молодые люди не могли сделать заключения о ее глубине.
— Вот так ямочка! — сказал Самуил, понуждая коня приблизиться к бездне.
— Берегись! — крикнул Юлиус.
— Мне непременно хочется взглянуть на это поближе, — сказал Самуил.
Сойдя с коня, он бросил поводья Юлиусу, подошел к самому краю бездны и наклонился, заглядывая в нее. Но так как в темноте ничего нельзя было рассмотреть, он толкнул кусок гранита, который покатился вниз. Он прислушивался, но ничего не слышал.
— Должно быть, камень упал на что-нибудь мягкое, — сказал он, — потому что не было слышно ни малейшего звука. Едва произнес он эти слова, как из мрачной глубины послышался глухой всплеск воды.
— О, пропасть очень глубока, — сказал Самуил. — Как бы узнать теперь, что это за яма и как она называется?
— Ущелье дьявола! — ответил с другой стороны бездны чей-то громкий и ясный голос.
— Кто это мне ответил? — вскричал Самуил с удивлением, почти даже со страхом. — Я никого не вижу.
Снова вспыхнула молния, и на противоположной стороне пропасти перед молодыми людьми предстало странное видение.

Перед ними стояла молодая девушка с распущенными волосами, с голыми ногами и руками, с черной накидкой на голове, которую раздуло ветром так, что она образовала круглую шапку, и в короткой красной юбке, цвет которой казался еще ярче при свете молнии, — существо, исполненное странной и дикой красоты, и рядом с ней какое-то рогатое животное, которое она вела на веревке.
Таково было видение, представившееся двум молодым людям по ту сторону пропасти.
Но молния потухла, а с ней исчезло видение.
— Ты видел, Самуил? — спросил Юлиус нерешительным тоном.
— Конечно, черт побери! Видел и слышал!
— А знаешь, если бы образованному человеку было позволительно верить в колдуний, мы смело могли бы решить, что перед нами одна из таких особ.
— Да, наверное, так оно и есть! — вскричал Самуил. — Ты видел ее? Чего ей не хватает, чтобы быть колдуньей? Даже козел при ней! Как бы то ни было, а ведь ведьмочка не дурна. Эй, милочка! — крикнул он.
И стал прислушиваться с видом человека, столкнувшего камень в бездну. Но на этот раз никакого ответа не последовало.
— Клянусь чертовой пропастью! — воскликнул Самуил. — Я не дам себя провести!
Он схватил повод, вскочил на коня, и, не слушая предостережений Юлиуса, обскакал галопом вокруг пропасти. В одну минуту он был на том самом месте, где явилось видение. Но как он ни искал, он ничего там не нашел, ни девушки, ни животного, ни ведьмы, ни козлища.
Самуил был не такой человек, чтобы этим удовлетвориться. Он заглянул с пропасть, обшарил кусты и заросли, разглядывая все и всюду, кидался взад и вперед. Юлиус умолял его бросить эти бесполезные поиски, и Самуил, наконец, внял ему и вернулся недовольный и угрюмый. Он обладал одним из тех упрямых нравов, которые всегда идут до конца, до самой глубины, до дна всех вещей, у которых сомнение вызывает не раздумье, а раздражение.
Они снова двинулись в путь.
Молнии помогали им распознать дорогу и минутами освещали перед ними чудные картины. Бывали мгновения, когда леса на вершинах гор и в глубине долины обдавались пурпурным светом, в то время как река внизу, у их ног, приобретала мертвенный стальной цвет.
Юлиус добрую четверть часа ехал молча, и Самуил один разражался выходками против постепенно замиравшей грозы. Вдруг Юлиус остановил коня и крикнул:
— Ага!.. Вот это нам на руку!
И он указал Самуилу на развалины замка, возвышавшиеся вправо от них.
— Развалины? — сказал Самуил.
— Ну да. Там найдется какой-нибудь уголок, где можно будет приютиться. Переждем грозу или, по крайней мере, хоть дождь.
— Да!.. И в это время одежда высохнет у нас на теле, и мы схватим доброе воспаление легких, оставаясь долгое время мокрыми и без движения… Ну да что же делать. Давай взглянем, что это за развалины.
Сделав несколько шагов, они добрались до развалин, только войти внутрь их было не так легко. Замок был покинут людьми, но после них на него совершили нашествие растения. Вход был закупорен представителями той флоры, которая особенно любит ютиться по развалинам, по обвалившимся стенам. Самуил заставил коня продраться сквозь эту заросль, усиливая уколы шипов и колючек ударами шпор.
Юлиус следовал за ним, и друзья очутились во внутренности замка, если только эти слова — замок и внутренность — можно было приложить к развалинам, со всех сторон раскрытым.
— Ты хочешь, чтобы мы укрылись здесь от непогоды? — сказал Самуил, подняв голову. — Но ведь для этого нужен же какой-нибудь потолок или кровля? Тут же, к несчастью, нет ни того, ни другого.
И в самом деле, от этого замка, когда-то, быть может, могущественного и славного, время оставило только жалкий скелет. Из четырех стен осталось только три, да и те были разрушены, а на месте окон в них образовались громадные бреши. Четвертая же стена разрушилась до основания. Кони спотыкались на каждом шагу. Корни и стволы кустарников приподняли и исковеркали пол из плит. Всевозможные ночные птицы вихрем кружились в этой открытой зале, в которой отдавалось каждое дуновение урагана и каждое рокотание грома. Птицы отвечали на это своими ужасными криками. Самуил рассматривал всю эту картину с каким-то особенным, ему одному свойственным вниманием.
— Ладно, — сказал он Юлиусу, — если тебе нравится мысль дожидаться здесь утра, так я со своей стороны согласен. Тут чудесно, можно сказать, почти так же хорошо, как и на открытом воздухе, да еще с той выгодой, что ветер тут воет гораздо бешенее, чем снаружи. Тут мы будем сидеть, так сказать, в самой воронке грозы. А филины, а совы, а летучие мыши! Черт возьми, ведь это еще добавочный номер к программе удовольствий. Добрый приют, нечего сказать. Погляди-ка на эту сову, что пялит на нас свои раскаленные глаза. Не правда ли, какая красавица! А вдобавок ко всему, мы еще можем потом похвастаться, что ездили верхом по обеденной зале.
Проговорив все это, Самуил дал шпоры коню и пустил его в ту сторону, где не было стены. Но не успел он сделать и десяти шагов, как лошадь взвилась на дыбы и повернула назад. В то же время какой-то голос крикнул: — Остановитесь! Тут Неккар.
Самуил посмотрел вниз. Оказалось, что он повис верхом на коне на высоте 25-ти саженей над зияющей рекой. Его конь, делая поворот на задних ногах, передней половиной тела описал полукруг над бездной.
В этом месте гора была прорыта отвесной промоиной. Замок был построен над самой бездной, что, очевидно, входило в расчеты строителя как оборонительный мотив. Ползучие растения, цепляясь за неровности гранита, покрывали развалины своими гирляндами, и старый замок, веками разрушавшийся и валивший свои обломки в реку, теперь, казалось, весь готов был рухнуть туда, и как будто бы только и удерживался от этого тонкими ветвями плюща. Сделай конь еще один лишний шаг, он погиб бы вместе со своим всадником.
Что же касается Самуила, то он, по своему обыкновению, остался совершенно спокоен, и страшная опасность, которой он только что избежал, внушила ему только одну мысль.
— А ведь это тот же самый голос, — заметил он.
В голосе, крикнувшем «остановитесь» Самуил распознал голос молодой девушки, которая подсказала ему название пропасти.
— О, на этот раз будь ты самая могучая ведьма, я тебя из рук не выпущу! — вскричал Самуил.
И он, пришпорив коня, помчался к тому месту, откуда исходил голос. Но и на этот раз напрасно он искал, и напрасно ему светила молния: он не нашел и не увидел никого.
— Ну, ну, Самуил, — сказал Юлиус, который теперь спешил выбраться из этих развалин, наполненных криками, торчащими плитами и ямами, — будет тебе! Поедем дальше, мы и без того потеряли много времени.
Самуил тронулся за ним, все еще осматриваясь кругом, с выражением досады на лице, которую нельзя было распознать в потемках.
Они выбрались на дорогу и поехали дальше. Юлиус был серьезен и молчалив, Самуил же и смеялся, и ругался, как разбойник Шиллера.
Внезапное открытие подало Юлиусу некоторую надежду. При выходе из развалин он увидел тропинку, которая полого спускалась к реке. Тропинка эта, без всякого сомнения, вела к какой-нибудь деревне или, по крайней мере, к какому-нибудь жилью, потому что казалась крепко протоптанной и свежей. Но через полчаса пути они все еще не добрались до реки, а только следовали вдоль ее быстрого потока. Нигде не видно было никаких следов жилья. Все это время дождь лил не переставая. Одежда обоих путников промокла насквозь, лошади были совершенно изнурены. Юлиус давно выбился из сил, да и сам Самуил начал утрачивать свою бодрость.
— О, черт возьми! — вскричал он. — Дело принимает очень скучный вид. Уже минут десять, как мы не видим молнии и не слышим грома. Один ливень и больше ничего. Гадкая выходка со стороны небес. Я люблю сильные ощущения, но терпеть не могу скуки. Ураган насмехается надо мной. Я призывал его для того, чтобы он в меня метал молнии, а он вместо этого посылает мне насморк.
Юлиус ничего не отвечал.
— Эх! — вскричал Самуил, — попробую-ка я совершить вызывание.
Громким и торжественным голосом он продолжал:
— Во имя чертовой бездны, откуда мы видели тебя выходящей! Во имя козлища, твоего неизменного друга! Во имя воронья, летучих мышей и сычей, которые изобиловали на пути нашем с момента блаженной встречи с тобой! О, миленькая колдунья, которая уже дважды подавала мне голос, заклинаю тебя! Во имя бездны, козлища, воронья, летучих мышей и сычей явись, явись, явись! И скажи нам, нет ли где поблизости человеческого жилья?
— Если бы вы заблудились, я предупредила бы вас, — раздался во тьме ясный голос молодой девушки. — Вы едете по дороге, следуйте по ней еще десять минут, и тогда у вас вправо, позади липовых деревьев, будет дом, в котором вы можете остановиться. До свидания!
Самуил повернул голову в ту сторону, откуда слышался голос и увидал какую-то тень, которая, как казалось ему, двигалась в воздухе на расстоянии десяти футов над его головой. Тень эта скользила по скату горы. Ему показалось, что она сейчас должна исчезнуть.
— Стой! — крикнул ей Самуил. — Мне надо у тебя еще кое-что спросить.
— Что? — ответила она, останавливаясь на верхушке скалы, до такой степени узкой, что за нее, казалось, не могла зацепиться нога, будь то хоть нога самой ведьмы.
Самуил осматривался, стараясь распознать, как бы ему до нее добраться. Но тропинка, по которой они следовали, была протоптана людьми и предназначалась для людей. Колдунья же шла по козьей тропинке. Видя, что ему не добраться до молодой девушки на своем коне, он хотел добраться до нее своим голосом и, обращаясь к своему спутнику, он сказал:
— Ну, мой милый Юлиус, час тому назад я пересчитал тебе все гармонии этой ночи: бурю, мои двадцать лет, вино, реку, град и гром. Я забыл про любовь. Любовь, которая содержит в себе все другие гармонии, любовь — истинная юность, любовь — настоящая гроза, любовь — истинное опьянение.
Потом, заставив свою лошадь сделать прыжок в ту сторону где находилась молодая девушка, он крикнул ей:
— Люблю тебя, прелестная колдунья! Полюби и ты меня, коли хочешь, и мы сыграем великолепную свадьбу. Готов хоть сейчас. Когда выходят замуж царицы, то пускают фонтаны и палят из пушек. А нам, в нашу свадьбу, небо льет дождь и стреляет громовыми раскатами. Я вижу, что ты держишь там настоящего козла, и потому считаю тебя за колдунью, но все-таки зову тебя. Я отдаю тебе свою душу, отдай мне свою красоту!
— Вы богохульствуете и не благодарны мне, — сказала молодая девушка, исчезая с глаз.
Самуил еще раз попробовал догнать ее, но на скат горы не было никакой возможности подняться.
— Ну, будет, будет, — урезонивал его Юлиус.
— Да куда же нам ехать-то? — отозвался Самуил в самом дурном расположении духа.
— Туда, куда она указала.
— А ты ей и поверил? — возразил Самуил. — Наконец, если такой дом и существует, так кто тебе сказал, что это не притон головорезов, куда эта милая особа имеет поручение заманивать путников?
— Ты слышал, что она сказала, Самуил: ты человек неблагодарный и богохульник.
— Ну, пожалуй, поедем, коли хочешь. Я ей не верю, но если это может доставить тебе удовольствие, изволь, сделаю вид, что верю.
— Ну вот, смотри сам! — сказал ему Юлиус, после того, как они молча проехали десять минут.
И он показал своему другу на группу лип, о которой говорила молодая девушка. Свет, сверкавший сквозь их листву, показывал, что позади деревьев стоит жилой дом. Они проехали под липами и достигли решетки. Юлиус протянул руку к звонку и позвонил.
— Держу пари, — сказал Самуил, кладя свою руку на руку приятеля, —держу пари, что нам откроет никто иной, как девица с козлом.
Открылась дверь в дом, и какая-то человеческая фигура с глухим фонарем в руке подошла к решетке.
— Кто бы вы ни были, — сказал Юлиус, обращаясь к этой фигуре, —примите участие в нашем положении. Четыре часа пробродили мы под ливнем среди пропастей. Дайте нам приют на ночь.
— Войдите, — сказал голос, уже знакомый молодым людям, голос девушки, которую они встретили у развалин и у дьявольского ущелья.
— Ты видишь, — сказал Самуил Юлиусу, которого проняла дрожь.
— Что это за дом? — спросил Юлиус.
— Что же вы не входите, господа? — ответила молодая девушка.
— Конечно, войдем, черт возьми! — отозвался Самуил. — Я готов войти хоть в ад, лишь бы привратница была хорошенькая.