Проснувшись в то утро, он заговорил по-французски. Никакого предупреждения не было. В четверть седьмого, как и обычно, прозвонил будильник и они с женой заворочались. Высунув из-под одеяла онемевшую во сне руку, Фред нажал на кнопку, и в комнате на некоторое время воцарилась тишина.
Затем Ева отбросила одеяло на середину кровати со своей стороны, он — со своей, и его тощие жилистые ноги свесились на пол.

— Bon matin[1], — сказал он.
Последовала короткая пауза.
— Что? — спросила она.
— Je dis bon matin[2].
Жена зашуршала ночной рубашкой и, повернув голову, посмотрела на Фреда.
— Что-что?
— Я всего лишь сказал «с добрым ут…»
Фред Элдерман непонимающе уставился на супругу.
— А что я сказал на самом деле? — он перешел на шепот.
— «Бонматен» или что-то в этом роде.
— Je dis bon matin. C’est un bon matin, n’est pas?[3]
Co звуком попадающего в бейсбольную перчатку быстро летящего мяча Фред Элдерман шлепнул ладонью по собственному рту, зажал его и поверх кляпа из пяти пальцев вытаращил на миссис Элдерман округлившиеся глаза.
— Фред, что это такое!
Он медленно убрал руку и разжал губы.
— Ева, я не знаю. — Его вдруг охватил ужас. Фред машинально поднес руку к голове, указательный палец почесал обрамленную волосами лысину. — Смахивает на… на какую-то заграничную болтовню.
— Но ты же не знаешь ни одного иностранного языка, Фред!
— В том-то и дело.
Они растерянно разглядывали друг друга. Наконец Фред посмотрел на часы.
— Пора одеваться.
Он прошел в ванную, и Ева с недоумением вслушивалась в доносившуюся оттуда незнакомую песенку: “Elle fit un fromage, du lait de ses moutons, rori, ron, du lait de ses moutons”[4], однако мешать мужу, когда он бреется, не решилась.
Беря кофе за завтраком, Фред что-то пробормотал.
— Что? — непроизвольно вырвалось у Евы прежде, чем она смогла себя остановить.
— Je die que veut dire ceci?[5]
Он услышал, как она поперхнулась.
— Я хочу сказать, — Фред не верил своим ушам, — что это может значить?
— Вот-вот, что с тобой происходит? Никогда в жизни ты не говорил по-иностранному.
— Знаю, — поднесенный ко рту поджаренный хлеб застыл в воздухе, — а что… что это за язык, на котором…
— Мне к-кажется, ф-французский.
— Французский? Но я не знаю французского.
Ева судорожно отхлебнула из чашки.
— А теперь вот знаешь, — произнесла она еле слышно.
Фред сверлил глазами скатерть.
— Le diable s’en mele, — буркнул он себе под нос.
Ева сорвалась на крик:
— Фред! Что ты сказал?!
— Я говорю, без дьявола тут не обошлось. — Он боялся взглянуть на жену.
— Но Фред, ты же… — Она резко поднялась со стула и набрала в грудь воздуха. — Хватит. Богохульствовать не будем. Должна быть какая-то причина, не так ли? — Фред молчал. — Что ты думаешь? Есть причина или нет?
— Ну да, Ева. Ну, конечно. Но…
— Никаких но. — Она, казалось, не успокоится, пока не доберется до истины. — Итак, рассудим здраво — может ли на свете существовать какая-либо причина, по которой тебе приспичило защебетать на французском языке? Просто так вот, запросто, раз и все! — Ева прищелкнула пальцами.
Фред неопределенно помотал головой.
— А раз так, тоща… — она с трудом подбирала слова, не зная, как продолжить, — тогда давай посмотрим. — Супруги снова молча разглядывали друг друга. — А ну-ка, скажи что-нибудь, например… — Ева мучительно подыскивала фразу, — например, хотя бы вот это… э-э…
Голос ее постепенно затих.
— Сказать что-нибудь?
— Да-да. Валяй, не стесняйся.
— Un gemissement se fit entendre. Les dogues se mettent(a) aboyer. Ces gants me vont bien. II va sur quinze ans…[7]
— Ф-ф-фред?!
— Il fit fabriquer une exacte representation dumonstre[8].
— Фред!! Прекрати! — Ева испуганно закричала.
Он осекся и, моргая, глядел на жену.
— Что… что ты сказал на этот раз, Фред?
— Я сказал: «Раздался стон. Мастифы начали лаять. Эти перчатки мне впору» и еще: «Скоро ему будет пятнадцать лет». А потом…
— Что потом?
— «Он изготовил мне точную копию чудовища». Sans meme 1’entamer[9].
— Фред, опять?!
Но Фред как будто заболел.
— «И даже не поцарапали», — закончил он.
Стояло раннее утро, и жизнь в студенческом городке еще не началась. Единственными занятиями, проходившими в это время, были две лекции по экономике с семи тридцати, да и то они проходили в Белом Кампусе. Здесь же, в Красном, все было тихо. Через час дорожки наполнятся молодым шумным говором, смехом и бесцельно слоняющимися стайками будущих ньютонов и фарадеев, а пока же повсюду царили тишь и благодать.
Состояние покоя, однако, не распространялось на бредущего вдоль восточной стороны кампуса и направляющегося к зданию администрации Фреда Элдермана. Оставив Еву в растерянных чувствах, он всю дорогу до работы ломал себе голову над тем, что же это может быть.
И впрямь, что это? Когда это началось? “C’est une heure”[10], — пронеслось в мозгу.
Фред сердито тряхнул головой. Ужасно. Невероятно. Он попробовал мысленно найти хоть какое-то объяснение случившемуся, но не смог. В том, что произошло, не было абсолютно никакого смысла. В свои пятьдесят девять, так и не получив образования, он влачил тихое спокойное существование университетского уборщика и смотрителя. И вдруг однажды утром проснулся свободно говорящим по-французски.
Почему именно по-французски?
Не обращая внимания на холодный октябрьский ветер, Фред остановился и задрал голову к куполу Джереми-холла. Вчера вечером он там прибирался. Может быть, это как-то связано…
Нет, но это же просто-напросто смешно. Он зашагал дальше, в то время как его губы сами шептали: “Je suis, tu es, il est, elle est, nous somines, vous etes…”[11]
В половине девятого он вошел в офис исторического факультета, где необходимо было починить раковину, проработал там один час и семь минут, после чего, сложив инструменты в сумку, направился к себе.
— Доброе утро, — поздоровался он с сидящим за столом профессором.
— Доброе, — отозвался тот.
Выходя с факультета в коридор, Фред Элдерман подумал, как это замечательно, что доходы Людовика Шестнадцатого при тех же поборах и налогах превысили доходы предыдущего Людовика на целых сто тридцать миллионов ливров и что экспорт в период с 1720-го по 1746-й увеличился со ста шести миллионов до ста девяноста двух. А кроме того…
Он остановился как вкопанный прямо посреди холла с застывшей маской изумления на худом лице.
В то утро Фред Элдерман прибирался и кое-что чинил еще на факультете физики, потом — химии, потом — на факультете английского языка и в конце дня — в Отделении изящных Искусств.
Маленькая таверна неподалеку от Мэйн-стрит носила название «Уиндмилл», а иначе — «Мельница». По понедельникам, средам и пятницам, вечером, Фред заглядывал туда, чтобы уговорить кружечку–другую пивка, а заодно и обсудить последние новости с двумя своими приятелями — Гарри Баллардом, менеджером кегельбана, принадлежащего Хогану, и Лу Пикоком, почтовым служащим, увлекающимся на досуге садовым делом.
В тот вечер Фред, едва только он появился в дверях полуосвещенного салуна — кстати, это слышал выходящий на улицу хозяин заведения, — сказал:
— Je connais tous ces braves gens[12]. — Затем, виновато скривив губы, поправился: — То есть я хотел сказать… — оглядел собравшихся и так и не договорил.
Гарри Баллард заметил его сначала в зеркале.
— Подваливай к нам, старина! Виски сегодня идет отлично. — Он неуклюже повернул в сторону Фреда толстую шею и, не глядя на бармена выкрикнул: — Еще стаканчик для старины Фреда!
Фред подошел к стойке и улыбнулся, впервые за весь день. Пикок и Баллард по-дружески хлопнули его по плечу, бармен придвинул высокую кружку с пивом.
— Что новенького, дружище? — спросил Гарри.
Фред прижал двумя пальцами усы и сделал сквозь пену первый глоток.
— Да, в общем, ничего. — Он так и не решил еще, стоит это обсуждать или нет. Ужин с Евой стал для него настоящим испытанием, во время которого он поглощал не только пищу, но и переваривал умопомрачительное количество всевозможных подробностей и деталей, относящихся к временам Тридцатилетней Войны и Великой Хартии вольностей, а также уйму будуарных сведений из жизни Екатерины Великой. Встать из-за стола в семь тридцать было для него подлинным облегчением, омраченным, однако, непокорно прорвавшимся “Bon nuit, ma chere”[13].
— А что у тебя нового? — поинтересовался он в свою очередь у Гарри.
— Как сказать, — протянул тот, — красим дорожки. Обновление интерьера.
— Красить — это неплохо, — произнес Фред. — Когда рисовать разноцветным воском стало неудобно, древнегреческие и римские художники научились использовать темперу, то есть краски, замешанные на древесной или гипсовой основе, причем в качестве наполнителя в станковой живописи…
Он замолчал, но было уже поздно. Все, разинув рты, смотрели только на него.
— А-а… э-э… чего ты?.. — начал вопрос Гарри Баллард.
— Да так, ничего, — Фред судорожно проглотил слюну, — я всего лишь хотел… — Конец предложения утонул в светло-коричневой пивной глубине.
Баллард перевел взгляд на Пикока, Пикок пожал плечами.
— А как идут дела у тебя в оранжерее, Лу? — он поспешил сменить тему.
— Нормально, — невысокий Пикок кивнул, — в оранжерее все нормально.
— Я так и думал, — тоже кивнул Фред. — Vi sono pui di cinquante bastimenti in porto[14]. — Произнеся это, он заскрежетал зубами и закрыл глаза.
— Что за чушь ты несешь? — Лу потеребил себя за ухо.
Фред закашлялся и торопливо окунул усы в кружку.
— Ничего, ничего.
— Как это? Но ты же только что что-то сказал? — По играющей на широком лице Гарри улыбке можно было видеть, что он приготовился услышать хороший соленый анекдот.
— Я… я сказал, что в гавани стоят более пятидесяти кораблей. — Фред понуро смотрел перед собой.
Улыбка сошла с лица Гарри и больше не появлялась.
— В какой гавани?
— Ну… ну это такая шутка. Сегодня рассказали. Только вот начало я запамятовал.
— А-а, — Гарри пригубил из стакана, — па-анятно.
С минуту они молчали, затем заговорил Лу:
— На сегодня закончил?
— Нет, к сожалению. Осталось прибраться в классах математики.
— Это плохо.
Фред вытер с усов пену.
— Послушайте. Ответьте-ка мне на один вопрос, — хранить все в себе он больше уже не мог, — что бы вы подумали, если бы, проснувшись однажды утром, вы вдруг ни с того ни с сего начали лепетать на французском?
— А кто это таким проснулся? — скосил глаза Гарри.
— Да нет, никто. Я просто… предположил. Ну предположим, что человек… э-э… как бы это выразиться, вдруг понимает, что знает то, чего никогда не учил. Непонятно? Ну вот просто раз — и он это знает. Как будто знания эти всегда были у него в голове, но до него это дошло только сейчас.
— Что еще за знания? — спросил Лу.
— Ну-у… история, к примеру. Языки всякие… иностранные… а еще книги, живопись… атомы и молекулы, химические соединения, — Фред неловко поежился, — и прочие другие сведения.
— Темнишь, приятель. Или я тупой, или… — Последние надежды Гарри похохотать над новым анекдотом рассеялись.
— Ты хочешь сказать, он знает то, о чем никогда даже и не читал? — перебил его Лу. — Я правильно понял?
По речи, по интонации обоих своих друзей Фред почувствовал, что они чего-то не договаривают, в чем-то как будто сомневаются, но боятся признаться. Как будто что-то подозревают, но молчат.
— Ладно, забудем об этом. Я сдуру предположил, а вы и уши развесили.
В тот вечер, ограничившись одной-единственной кружкой, он ушел рано под тем предлогом, что нужно успеть прибраться у математиков, и всю оставшуюся часть дня — и когда подметал, и когда мыл, и вытирал пыль — Фред размышлял только об одном: что с ним происходит?
Дома ждала Ева, несмотря на то что было далеко за полночь.
— Кофе будешь?
— Буду. — Она встала, чтобы налить, но тут же села обратно, услышав: “S’accomadi, la prego”[15].
Глядя на осунувшееся, мрачное лицо жены, Фред перевел:
— Я сказал, сядь, Ева, сам достану.
Пока пили кофе, Фред Элдерман поведал супруге о том, что пережил за последние несколько часов.
— Понимаешь, Ева, у меня это просто не укладывается в голове. Мне… мне даже страшно становится. Я столько знаю того, чего не знал раньше, и при этом понятия не имею, откуда что взялось… ну ни малейшего представления. Но я знаю! Зна-ю, понимаешь меня?
— То есть… ты имеешь в виду, что знаешь не один только французский?
— Какой там французский! — Фред ухватился руками за голову. — Ты только послушай. — Он отставил в сторону чашку: Основной прогресс в получении быстрых частиц был достигнут путем использования относительно невысоких напряжений и многоступенчатого ускорения, причем в большинстве используемых приборов и установок заряженные частицы запускались по круговой или спиральной орбите, для чего применялся… Ева, ты слушаешь?
— Слушаю, — у нее задрожали руки.
— …мощный электромагнит. Ускорение может применяться различными способами. Например, в так называемом бетатроне Керста и Сербера…
— Что это значит, Фред?
— Не знаю. Просто… просто это само взялось откуда-то у меня в мозгу. И еще… когда я говорю что-нибудь по-иностранному, я все понимаю. Но языки ладно, а как…
Чтобы успокоить дрожь, Ева сложила руки на груди и встала.
— Что-то здесь не так, Фред.
Он нахмурился и долго на нее смотрел.
— Что именно, как ты думаешь?
— А черт его знает! — Ева немного пришла в себя и медленно покачивала головой. — Мне это совершенно непонятно.
Проснувшись посреди ночи, она услышала у себя под боком сонное бормотанье Фреда:
— «Натуральные логарифмы целых чисел от десяти до двухсот. Номер первый — ноль — две целых, три тысячи двадцать шесть десятитысячных. Единица — две целых, три тысячи девятьсот семьдесят девять. Двойка — две целых…»
— Фред, ну давай же спать!
— «…четыре тысячи восемьсот сорок девять».
— Фред!! — Она толкнула его локтем. — Спи!
— «Три — две целых…»
— Фред!!!
— А? Что? — спросил он спросонья, облизнул губы и перевернулся на другой бок.
В тишине спальни Ева слышала, как он поправил подушку и подоткнул одеяло.

[1] Доброе утро (фр.).
[2] Я сказал “доброе утро” (фр).
[3] Я сказал “доброе утро”. Утро и впрямь доброе, не правда ли? (фр.).
[4] “Она взбивает сыр из молока своих овец, дон-дон, из молока своих овец” (фр.).
[5] Я говорю, что это может значить? (фр.).
[6] Сам черт вмешался в это (фр.).
[7] Раздался стон. Мастифы начали лаять. Эти перчатки мне подходят. Скоро ему исполнится пятнадцать… (фр.).
[8] Он изготовил точную копию чудовища (фр.).
[9] Даже не поцарапали (фр.).
[10] Один час (фр.).
[11] Я есть, ты есть, он есть, она есть, мы есть, вы есть… (фр.).
[12] Все эти бравые молодцы мне знакомы (фр.).
[13] Спокойной, ночи, дорогая (фр.).
[14] В гавани находится более пятидесяти кораблей (итал.).
[15] Сядь, умоляю (итал.).